Смеялся молодой человек, которого приняли на работу совсем недавно:

— Я только что обнаружил в регистрационном списке «Клуб охотников и рыболовов с Шумного моста». — Он едва сумел выговорить фразу до конца из-за душившего его смеха. Смоки поразился, что даже полное безмолвие соседей-корректоров ничуть его не обескуражило. — Ты что, не врубаешься? — обратился молодой человек к Смоки. — Шум на этом мосту уж точно поднимут изрядный. — Неожиданно для себя Смоки тоже рассмеялся: его смех взлетел под потолок и обменялся там рукопожатием со смехом соседа.

Молодого человека звали Джордж Маус; он носил широкие брюки с широкими подтяжками; по окончании рабочего дня он завернулся в необъятный шерстяной плащ с воротником, зацепившим его длинные черные волосы, и Джорджу пришлось рывком их высвободить, как это делают девушки. Шляпа у него была как у Свенгали: из-под ее полей весело и притягательно блестели такие же темные глаза. Не прошло и недели, как Джорджа, к великому облегчению всех сидевших в комнате обладателей бифокальных очков, выставили за дверь, но к тому времени он и Смоки, которому казалось, что он единственный в целом свете может утверждать это со всей неоспоримостью, уже стали закадычными друзьями.

Подружившись с Джорджем, Смоки начал приобщаться к умеренному распутству: немного пьянства, немного наркотиков; под влиянием Джорджа он стал иначе одеваться (мода Города предписывала наряд из ткани в цветную клетку) и выражаться цветистее; Джордж представил его и девочкам. Довольно скоро безличность Смоки скрылась под внешними покровами, как Человек-невидимка под своими бинтами; прохожие перестали толкать его на улице, а пассажиры автобуса — плюхаться ему на колени без извинения: все это Смоки объяснял тем, что его присутствие в мире сделалось смутно ощутимым для многих.

У Маусов, во всяком случае, он присутствовал часто: семейство занимало единственный обитаемый дом в опустевшем квартале, который возвел первый из городских представителей Маусов, и квартал все еще им по большей части принадлежал. Смоки был благодарен Джорджу не столько за шляпу нового фасона и за новый жаргон, который он у него перенял, сколько за знакомство с этими людьми — крайне своеобразными и бурно выражавшими свои симпатии. Смоки мог часами незаметно просиживать где-нибудь в уголке, находясь в то же время в самом средоточии семейной жизни — с ее спорами, шутками, вечеринками, шарканьем домашних тапочек, попытками самоубийства и шумными примирениями; невзначай его замечали дядюшка Рэй, или Франц, или Ма и с изумлением восклицали: «Гляньте-ка, а Смоки, оказывается, здесь!» — и тогда он расплывался в улыбке.

— У тебя нет родственников за городом? — как-то спросил Смоки у Джорджа, когда они пережидали метель в излюбленном Джорджем кафе-баре, расположенном в старинном городском отеле.

Выяснилось, что родственники за городом действительно есть.

— Они очень набожны, — подмигнув, сообщил Джордж, когда уводил Смоки от смешливых девушек, чтобы представить его их родителям — доктору и миссис Дринкуотер.

— Я не практикующий доктор, — пояснил мистер Дринкуотер — морщинистый, с волосами, похожими на шерсть, неулыбчивой оживленностью походивший на маленького зверька.

Его супруга была выше ростом; наброшенная на ее плечи шелковая шаль с густой бахромой заколыхалась, когда она пожала Смоки руку и попросила называть ее Софи; в свою очередь, ростом Софи уступала дочерям.

— Все Дейлы были высокими, — заметила она, устремив рассеянный взгляд к потолку, словно все они находились где-то там, над ней. Она дала поэтому свою фамилию двум рослым дочерям — Элис Дейл и Софи Дейл Дринкуотер; но была единственной, кто называл их так. В детстве, правда, среди ровесников старшая звалась Дейли Элис, и это имя прочно к ней прилипло, зато младшая осталась просто Софи, и тут уж ничего нельзя было поделать. Однако всякий при одном взгляде на сестер мог с уверенностью сказать, что они из породы Дейлов, и редко кто не оборачивался им вслед.

Какую бы религию сестры ни исповедовали, это не мешало им затягиваться дымом из трубки поочередно с Францем Маусом, когда они усаживались рядышком на тесном диване, а Франц пристраивался на полу возле их ног; не отказывались они и от глоточка ромового пунша, предложенного им Ма; прикрыв рты ладошками, они покатывались со смеху больше не над шуточками глупыша Франца, а над тем, что шептали друг дружке на ухо; скрестив ноги, они не смущались и тем, как плотно облегают их бедра усыпанные блестками платья.

Смоки неотрывно смотрел на девушек. Хотя Джордж Маус и учил его держаться настоящим мужчиной Города и не робеть перед женщинами, жизненную привычку было не так-то легко преодолеть, и Смоки не мог отвести глаз от сестер. Только после почти до неприличия затянувшейся паузы, во время которой он от неуверенности чувствовал себя словно бы парализованным, Смоки наконец решился: заставил себя ступить на ковер и подойти к девушкам. Джордж вечно твердил ему: «Ради бога, не будь размазней». Стараясь изо всех сил не быть размазней, Смоки опустился рядом на пол с застывшей на лице улыбкой, в позе, которая со стороны внушала боязнь, что он вот-вот рассыплется на части (именно так он себя и ощущал и, встретившись глазами с Дейли Элис, более всего был поражен тем, что она ясно это видит). У Смоки была привычка крутить бокал, зажатый между большим и указательным пальцами, чтобы кусочек льда, болтаясь, быстрее охлаждал напиток. Он поступил так и сейчас, и кубик льда звякал о стенки бокала, будто призывный колокольчик.

— Вы часто бываете здесь? — нарушил Смоки молчание.

— Нет, — спокойно ответила Дейли Элис — В Городе не бываю. А здесь иногда, когда у папы есть дела, или… ну, и всякое такое.

— Он ведь доктор.

— Не совсем. Во всяком случае, он больше не практикует. Теперь он писатель. — Она улыбалась, а Софи опять хихикала у нее за спиной. Дейли Элис продолжила разговор с таким видом, словно ее целью было проверить, сколь долго она сможет сохранять невозмутимость. — Он пишет рассказы о животных, для детей.

— Вот как?

— По одному в день.

Смоки заглянул в ее ясные смеющиеся глаза цвета темного бутылочного стекла и как-то необычайно странно себя почувствовал.

— Они, должно быть, не очень длинные, — проговорил он, с трудом сделав глоток.

Смоки не мог понять, что с ним происходит. Конечно же, он влюбился — и влюбился с первого взгляда, но раньше он тоже влюблялся — и всегда тоже с первого взгляда, однако ни разу не испытывал того, что испытывал сейчас: внутри него словно росло что-то — и росло неумолимо.

— Он пишет под именем Сондерс, — продолжала Дейли Элис.

Смоки притворился, будто напрягает память в попытках вспомнить это имя, но на самом деле силился доискаться до причины, почему у него сделалось на душе так чудно. Это занятное ощущение перетекло к нему в руки, лежавшие на сдвинутых коленях; он пристально в них всмотрелся: они казались тяжелыми, как чугун. Смоки переплел непослушные пальцы и произнес:

— Замечательно!

Девушки расхохотались, и Смоки расхохотался вместе с ними. В приливе нового чувства его так и подмывало смеяться. Дымок от травки тут был ни при чем — тогда бы Смоки, как обычно, сделался невесомым и прозрачным. Случилось обратное. Чем дольше Смоки смотрел на Элис, тем сильнее становилось испытываемое им чувство; чем дольше Элис смотрела на Смоки, тем острее он ощущал… что именно? В ходе беседы они просто взглянули друг на друга — и в душе Смоки как будто гром грянул: его вдруг осенило понимание того, что произошло: не только он сам влюбился в Элис, причем с первого взгляда, но и Элис — тоже с первого взгляда — влюбилась в него, и два эти обстоятельства совместным усилием избавили его от безличности. Не загнали недуг внутрь, как это старался сделать Джордж Маус, но устранили его напрочь. Вот в чем была суть нового чувства. Как будто Элис размешала Смоки с кукурузным крахмалом, и он начал загустевать.